«Тянет в детство сердце, как магнит…»
А. Колосковская.
«Как упоительны в России вечера»
Особенно наши северные летние вечера с белыми ночами. И самое лучшее время суток – это вечер. Если день был по-доброму начат, если день был по-доброму прожит, то и вечер наступает добрый. Позади рабочий день, позабыты дневные хлопоты, выполнены все обязанности по дому. И солнышко круглые сутки, заглянет на часок за горизонт отдохнуть, и снова встает светить, греть и радовать все земное. Вся семья в сборе, собирается пить чай. В наше время как-то слова «ужин», «ужинать» не употребляются в речи. Всегда говорили «пить чай». Где-то около 6 вечера в нашем многолюдном селе на улицах становилось пустынно. Солнце висело еще где-то над Березником, с реки доносились возгласы, смех, плеск воды, в открытые окна слышался звон посуды, из радиоприемников звучали песни: «По мосткам тесовым вдоль деревни ты уйдешь на модных каблуках», «Вернулся я на Родину, шумят березки с кленами», «Так где же вы теперь, друзья-однополчане?» Какие хорошие стихи и мелодии были в этих песнях!
В домах ставили самовары. Самовар был в каждой семье, да не один! Они были разные: маленькие и большие, медные и никелированные, пузатенькие и «стройные как стопочка». И все они были любимые. Самовар – это член семьи, лучший друг каждого из нас. Все они были красивые: ажурные краники и ручки, красивые крышки с малюсенькой форточкой для пара, конфорки.
Весь день самовар проводил на кухонном столе. Вечером приходило его время. Кто-то и утром грел самовар, но вечером грели все. У русской печи, справа от шестка, было все приспособлено для самовара: маленький постамент, отверстие для трубы в выводе печи, которое закрывалось красивой крышечкой, иногда даже на цепочке, у кого-то крышка была попроще, а у кого была подобрана подходящая консервная банка. Внизу на поддоне лежал маленький проволочный крючок для прочистки от золы отверстий-поддувалов. И еще у самовара была подруга-морильница. Морильница – это цилиндрический сосуд с крышкой на трех высоких ножках. Утром, протопив печь, хозяйки щипцами подбирали угли для самовара, складывали в морильницу и томили их «морилами». Сначала держали дома, чтобы остывали на виду, а потом выносили в коридор или на поветь, ставили в таз, летом таз был с водой. Далеко ли до беды?
В самовар заливали воду, в трубу опускали угли, потом лучинки поджигали и опускали в трубу, опять угли. И самовар начинал греться, шуметь, кипеть. Его устанавливали на поднос на обеденном столе. Поднос тоже был необыкновенный, приспособленный для самовара, четвертая сторона его плотно переходила в большой круг – для чашек. На конфорке важно пыжился от сознания собственной значимости и исключительности для чаепития красивый заварочный чайник.
Все, что было приготовлено на день в русской печи, обычно к вечеру съедалось, поэтому хозяйки к вечернему чаю покупали в магазине повидло, печенье «Спорт» в круглых пачках, галеты «Поход» в квадратных пачках, маленькие-премаленькие пачки вафель «Снежинка», лимонные карамельки, конфеты. Еще покупали колбасу копченую. Она всегда была в продаже по 3.20 и по 3.60 за кг в бочках, залитых жиром, холодильников не было, поэтому ее хранили так. Иногда покупали сельдь и к чаю ее ели с картошкой, еще утром сваренной в мундире, в чугунке. Бывало, прямо из самовара заваривали нарезанную кусками соленую треску. И все это ели с удовольствием. И называли нас, северян, трескоедами. Ну и пусть, зато мы не знали такой болезни – рахит, не страдали от недостатка витамина Д. Сахарного песка в то время еще не было, только серый, твердый сахар, наколотый щипцами. Он долго растворялся в чашке с чаем, и вот мы размешивали его, громко стуча чайной ложкой о стенку чашки. Быстрее надо было, улица же ждет! Папа всегда делал нам замечание: «Не звякайте так громко! Нехорошо, не по-людски это!» Чай разливали в блюдце, горячий был, шумно втягивали, опять замечание: «Не форскайте! Потихоньку пейте!» Не нравились нам эти замечания. Уже когда взрослыми стали, поняли, что родители учили нас быть людьми среди людей, не какими-нибудь «хабалками» и «оторвами».
Но вот с чаем закончено, все высыпали на улицу, игры, прятки, скакалки, мячи. Кто постарше, играли в волейбол. Волейбол был такой: становились в круг и посылали мяч друг другу. Смысл был в том, чтобы подольше удержать мяч, не уронить на землю. Там уже и симпатии проявлялись: «А Валерка-то все время Зинке мяч отбивает», — подмечали мы, тихонько «сплетничая».
Играли и на полях, особенно в конце августа, когда было сжато жито, и снопы были развешаны на пряслах. Танцы на танцплощадке обычно были в субботу и воскресенье, а на неделе молодежь устраивала вечорки около молотилки. Приглашали гармониста, который виртуозно владел гармонью, играл все — и «Амурские волны», и «На сопках Маньчжурии». Но вальсировать было трудно, площадка неровная. А мы, вездесущие и любопытные малыши, были тут как тут. По солнцу определяли время. Родителей слушались, дома надо было быть не позднее 22.00. Прибегали домой, докладывали: «Мама, а наш Женька с учительницей танцевал!» Когда мы с этой учительницей стали коллегами, вспоминали, смеялись. Быстро промчалось беззаботное детство!
И божье прощение с небес к нам придет
Все родители рассказывают детям о своем детстве. Наша мама тоже много рассказывала о ее детских годах. Но все ее рассказы были связаны с православно-христианской религией, с церковью. Вера в Бога занимала главное место в жизни поколения моих родителей. С детства я слышала дома такие слова: пост, Благовест, клирос, алтарь, названия христианских праздников. Мы росли во времена воинствующего атеизма. Вера в Бога была не просто запрещена, но и жестко преследовалась. В «Пионерской правде» прочитала статью про девочку, которая в Пасху ходила в церковь с бабушкой святить кулич, и за это она была исключена из пионеров. Такое тягостное впечатление на душе оставила эта заметка. Везде висели антирелигиозные лозунги: «Религия – опиум для народа». А мы и значения слова-то «опиум» тогда не понимали. Хотя большинство людей в душе от веры не отказывались. На Пасху порядок в доме наводили, качели на повети устанавливали, да и в магазинах сельпо что-нибудь вкусненькое из пекарни появлялось: сытные крендели, сладкие коврижки.
В институте у нас был предмет «Научный атеизм», отвергающий Бога и религию. И экзамен надо было сдать, и сдать хорошо, чтобы не потерять стипендию. Вот и вспоминаем с сокурсницами, как перед входом на экзамен в аудиторию по «Научному атеизму», мы осеняли себя христианским знамением. Недалеко от нашего общежития находился Свято-Ильинский храм. Старшекурсники на Пасху ходили смотреть крестный ход. Нам тоже хотелось, но боялись, даже если из комсомола исключат, это позор на всю жизнь, а ну как из института отчислят!
На пятом курсе сходили на Пасху. Общежитие закрывали в 23 часа. Надо было договориться с вахтершей, чтобы в час ночи открыла общежитие. А вахтерами работали тетки разные: и добрые, и вредные. Но помню, что договориться удалось.
Летом 1959 года, после окончания 5 класса, я в составе активистов Дома пионеров ездила на экскурсию в областной центр. Руководителем группы была Римма Афанасьевна Шарухина. Одним из мероприятий поездки было морское путешествие на остров Мудьюг в Белом море. Посещение казематов для политических заключенных и священников до сих пор вспоминаю с ужасом! За что переносили пытки, страдали священники? За то, что в Бога верили, служили Богу и православным христианам! Зачем взрывали храмы? Россия всегда была патриархальной страной до Октябрьской революции. Почему большевики отвергли религию? В.И. Ленин был человеком набожным, все детство и юность посещал исправно церковь, вносил деньги на строительство церквей, был венчан с Надеждой Константиновной. Людям запретили веру. Отречься от веры в Бога не все смогли. У нас дома в «красном углу» икона висела до 1965 года, до моего 18-летия. С подсвечником, с лампадками. Ни у кого из моих друзей-одноклассников иконы дома не висели. И вот я попросила маму снять икону, одноклассники должны были прийти на день рождения. Помню, как больно было маме это делать, с какой печалью в глазах и в душе она это сделала, мне до сих пор стыдно перед мамой.
В 90-е годы вера возродилась, храм вернули церкви, начались богослужения, принимала участие в его восстановлении. 22 марта 1991 года всей семьей просили обряд крещения в том же Свято-Ильинском храме г. Архангельск, на днях исполнилось 30 лет с этой даты. Неоднократно участвовала в крестном ходе, научилась печь куличи и освящаю их в церкви. В искупление своего греха установила поклонный крест в память о матери на то, чтобы Господь хранил наше село от всяких несчастий. Вот только мама уже никогда не узнает об этом.
«Молитва святая слезою
прольется,
Христовей любовью
исполнится грусть.
И в это мгновение душа
прикоснется
К великой вселенной
по имени Русь!».
Ах, как сердцу хочется чего-нибудь хорошего!
Как-то к маме зашла соседка Авдотья договориться на завтра то ли по морошку пойти, то ли в Старой Вашке «месву побродить». Мое поколение знает, что такое «бродить месву». Вдруг кто-то из молодых захочет прочитать статью, поэтому объясняю. Во многих домах у хозяев имелся бродец – маленький невод, сшитый из всяких старых лоскутков, марли и прочего. С двух сторон привязывались веревки или палки, за которые рыболовы с глубокой части реки к берегу тащили этот бродец и в него попадалась мелкая рыбешка, мальки. Это была рыбка, которую не надо чистить, очень мягкая и вкусная. По нашему теперешнему понятию, это вопиющее безобразие, браконьерство. А в то время это было в порядке вещей. Слов «экология», «браконьер» тогда и не знали. Не было организации под названием «Рыбинспекция».
И вот сидят и рассуждают мама и тетя Дуня о том, о сем. Мимо окон прошла женщина. Она тоже где-то жила на нашей улице. И тут тетя Дуня спохватывается: «Что, уже 10? Маревьяна пошла магазин караулить».
Из их рассказа я поняла, что Маревьяна до войны вышла замуж, молодого мужа вскоре призвали на фронт. Получила извещение, что пропал без вести ее Степан. И вот она все еще его ждет. Прошло уже много лет, соседки, подруги предлагали замуж снова выйти: «Маревьяна, не жди, не «обрящется» уже твой Степан». А она отвечала: «А у Клавдеи-то Семен вернулся ведь, хоть Клавдея тоже извещение о пропавшем без вести получила!»
Я потом расспросила тетю Дуню про Клавдию с Семеном. И вот что на рассказала: «Семена призвали на фронт где-то в начале войны. Клавдия осталась с тремя детьми – Ленькой, Генькой и Митькой. Митька-то еще совсем маленький был. А в конце войны получила извещение о пропавшем без вести Семене. Волчицей была, война-то заканчивалась, ребятишек трое. Как жить-то? Работала в колхозе, корову держала. И вот однажды, письменосец Даша торопится в дом Клавдии с треугольником в руке. Война-то уже три месяца как кончилась, а треугольники все еще носят. Через несколько минут из дома выбежал Ленька с развернутым треугольником, за ним Генька, а мал-от Митька-то не успеват за има, бежит, ревет, штанишки за лямку держит. Побежали на горку, мати-то на лугу, в Прямом Заречье сено ставит. Ленька-то и кричит: «Мамка, татко-то у нас живой, приедет скоро». А та не слышит, видит, что ребята на горке: «Че случилось?» Плат с головы сдернула, бежит по песку, лодку спихнула, переехала, а ребята-ти уже по косяку к ней бежат. Узнала, ребят в охапку схватила. «Мамка, только татка-то у нас безногий, ногу-то отрезали».
Вскоре Семен вернулся. Рассказал, что где-то в Польше был ранен, похоронить в братской могиле уже собирались, а он застонал. «Этот еще живой», — прозвучал голос. Увезли в госпиталь, долго по госпиталям-то валялся, только ногу не удалось сохранить. Думал, домой как-то отправляться надо, а тут в госпиталь «высокое» начальство заглянуло, наши и не наши! Сказали, что протез сделают. Сколько было их, безногих, на тележках, на палках, без костылей мучались по стране? А тут повезло, протез предложили. «Меряли да меряли ногу-то. Вот и задержался долго».
Семен устроился кладовщиком. Ребятам 10-летку дали. Раньше ведь платить надо было за школу. Ленька на офицера выучился. Приехал уже с женой. Ека краля, городска…Генька тоже на офицера поступил. Митька тот еще в школу ходит. Дак тоже на офицера выучится.
Вот Маревьяна-то и думат, что Степан-от обрящется. Да ничо уже не обрящется. Замуж бы вышла, говорит, не за кого. Ходит магазин-от караулит, ак ведь каки-то мужики-то не наши ходят, наехали каки-ти. Она говорит, что гопники, наверное. А кто их знат, гопники ле не гопники, на лбу не написано».
Вот так складывались судьбы людей в послевоенное время.
* * *
Перевернута еще одна страница в книге незабываемого детства. И эту страницу я посвящаю вам, читатели газеты, тепло и сердечно отозвавшимся на статью о русской печи, поделившимися своими воспоминаниями детства, с сыновней и дочерней любовью помянувших, в связи с этим своих усопших родителей, вам, пользователи соцсети, поставившим «лайки», приславшим фото своих русских печей, которые служат им верно и преданно и сегодня. Именно такие две печи стояли на обеих этажах нашего родительского дома, как на фотографиях, присланных из Вожгоры и Кельчемгоры. Всем написавшим добрые слова в адрес статьи. Было приятно. Тронута и очень Вам всем признательна и благодарна.
